Гер Труд



Пролог

Через год после переезда в Петергоф А. вдруг с радостью отшельника заметил, что жизнь стала подчиняться не только расписанию занятий в консерватории, сетке редких выступлений, но более точному, мелкому в масштабе времени расписанию трамвая. Трамвай №41 от конечной до кольца на площади Тургенева утром идёт около часа: сначала мимо торговых центров и рынков, входит в разрезанные широкой лентой ЛЭПа спальные районы, затем оказывается среди высоких бетонных заборов, за которыми возвышаются стены заводов и складов, проезжает сквозь Екатирингофский парк с прудами, вековыми дубами и выходом к речке, по короткой ходят сгорбленные буксиры под нависшим хребтом скоростной дороги, а после пересекает историческую границу города на Обводном канале и оказывается прямо в устье Коломны, тихого района старого города. Оттуда, несмотря на хромоту, полученную ещё в студенчестве, пешком до Консерватории и скромных камерных залов, разбросанных по западной части центра, где иногда А. давал концерты старым друзьям и случайным прохожим, заметившим неброские афиши. На большие концерты в Мариинский или Филармонию он ходил всё реже, потому что не любил спешить на последний трамвай. Этим он обычно оправдывал свой отказ. И друзей становилось всё меньше. Его преподаватели, с которыми ему всегда было о чём говорить, один за другим покидали мир, а остальные, сверстники, ученики, поклонники, хоть и считали его другом, сами ему друзьями не были. Ему было приятно осознавать, его многие любят, но так же и искренне не понимал этого. Ведь если любят, то должен чувствовать себя любимым. А если он не чувствует, то разве это любовь? Через жизнь он пронёс только единственную дружбу, так сильно ранившую его. Это рана, никогда не заживающая, даже не затягивающаяся в шрам, стала источником редкого вдохновения, главным аргументом, доказывающим ему самому тот неоспоримый факт, что он жив. Несомненно, он понимал, что и эта дружба, и эта боль, вообще то, как сложилась его жизнь, есть его собственный выбор, но людей, перед кем нужно было это признавать или, наоборот, утаивать, становилось всё меньше.


Когда родилась девятая фортепианная соната, А. долго ходил ошеломлённый: она была прекрасна. Привыкнув всегда оставаться не совсем довольным, он не мог поверить, что она ему так сильно нравилась. Первую неделю он переигрывал её снова и снова, перечитывал чтобы найти ошибку или явное цитирование, но всё было на своём месте, и всё было уникальным. Затем, когда соседи стали расспрашивать его, что это такое он прекрасное играет, ему пришлось проигрывать её только в голове: он боялся, что её либо украдут, либо разоблачат. Пусть уж лучше он сам себя разоблачит. Стал прослушивать все любимые произведения Бетховена, но не нашёл явных следов «оригинала». Он был так встревожен этим сочинением, что даже прикинулся больным и не приехал на концерт Северова. Концерты лучшего друга, блистательного тенора, он никогда не пропускал во многом по понятным причинным, но А. никогда ему и не врал, единственно только с ним был во всём честен, исключая одного понятного обстоятельства, и не поехал именно поэтому: он просто не смог бы скрыть от Северова это происшествие. В общем, он и не врал, когда написал, что приболел. Чувствовал он себя действительно скверно. Он нервничал беспричинно, плохо спал, погода резко менялась, и особо остро болела нога. Он всё думал, что же такое написал. Все его сочинения, даже ранние, писались на основе какой-то музыкальной идеи. Даже яркие впечатления обретали сначала форму замысла, мысли, рассуждения на тему. Не то что бы он не любил или не уважал импровизацию, просто он не умел, да и не думал об этом никогда. А тут всё произошло спонтанно. Что-то обнаружилось совершенно случайно, потом начало развиваться, нашло структуру и как-то логично закончилось. А когда вдруг наткнулся в сети на фотографию, кто-то из секретарей союза композиторов отметил его на фотографии, где он молодой, в самом рассвете сил, на чьём-то дне рождения смотрит серьёзно ей в глаза, а она, такая юная, искрящаяся, в клетчатой рубашке, заправленной в джинсы, смотрит ему в глаза и хохочет, на него обрушилось осознание. А. случайно написал ту жизнь, которая, наверно, и могла бы случиться, которую он в тот момент фотографии, может, и рисовал в своём воображении. Да не случилась. Таня вышла замуж за другого. Хотя, что значит, за другого? Он не делал ей предложения, лишь ждал намёка, сигнала, хоть чего-то, что могло дать ему надежду. Надежду на что? Он сам не признавался, разве можно перекладывать ответственность на её дружеское кокетство? Но дружеское ли? Она ведь со всеми была так мила. Но лишь ему, точно только ему при свидетелях, признавалась в особенной его ценности. Кажется, все эти мысли прокручивались в голове в миллионный раз. Но вот теперь есть эта соната, которая звучала жизнью, им не прожитой. Он сильно заболел, даже согласился на госпитализацию и неделю пролежал в палате с молодым врачом из той же больницы, который три дня читал, прерываясь лишь на сон, а утром вдруг, после ухода лечащего врача, завершившего немногословный осмотр певучим «можно», достал сигареты и после первой затяжки предложил закурить. Следующие дни они много говорили, преимущественно о футболе и литературе. Оказалось, что у врача тут же работает жена, но они договорились, что она не будет заходить к нему и даст отдохнуть ещё и от неё. Для обоих это было проявлением исключительного уважения и заботы друг о друге.



Следующие несколько месяцев А. много лежал, подключил себе каналы, на которых было много европейского футбола, и не слушал ничего, кроме радио с новостями для представителей бизнеса. Ему удалось уговорить всех не навещать его. Только сестра наотрез отказалась ему подчиняться и каждую неделю приезжала с собакой, заставляя его гулять к заливу, а один раз даже увезла в Лебяжье, чтобы подышать настоящим лесом. Она всегда приезжала одна, никогда не брала с собой ни детей, ни мужа, и ему казалось, что она понимает истинную причину его хвори, и поэтому в безмолвную благодарность ей всегда делал то, что она говорила, старался быть особенно энергичным и утверждал, что её забота помогает ему, что он чувствует себя лучше каждый раз после её приезда. Да он и не врал. Они знают друг друга всю свою жизнь. Многие вещи и говорить не обязательно, чтобы быть понятым, а многие воспоминания совместно промалчиваются либо с улыбкой, либо с той дрожью в глазах, которые вызывают нарождающиеся слёзы. В консерватории ему нашли замену, ученики иногда звонили и спрашивали совета. Пожалуй, ему нравилось болеть. Единственно, что огорчало, это необходимость гулять именно в Петергофе. На поездку в трамвае до Екатирингофского парка у него пока не хватало сил, такси он не любил из-за звучащей там музыки, которую он стеснялся просить выключить. Сам Петергоф ему нравился, но всех туристов он замечал издалека, а все местные превратились будто в знакомых, а никого из знакомых он видеть не хотел. Поэтому, когда почувствовал, что сегодня - да, он сел в трамвай №41 и поехал, жадно всматриваясь в проплываемый в дребезжании город. Когда двери закрылись, и остановка в парке осталась позади, А. осознал, что всё это время проигрывал в голове самою самую красивую музыку. Без тревоги, без ожидаемой судороги в животе, он вышел на площади Тургенева, прогулочным, беззаботным шагом, каким когда-то гулял по европейским городам за день до концерта, пошёл по Английскому проспекту, на Декабристов зашёл в пекарню и купил пирожные. На Мойке обнаружил, что устал, и устал как будто ещё в трамвае, но внутри было так спокойно, так тихо, что усталость не причиняла ему привычной боли в ноге. Насмотревшись на гору Исаакия, отдохнув, он свернул на Почтамский переулок, опасаясь увидеть памятник Николаю Первому в лесах, и с Сенатской площади, с приветственной улыбкой взглянув на Неву, свернул на Галерную.


Дом

В кадре открывается дверь, а за ней - удивлённое лицо Ольги Николаевны, которая воодушевлённо приглашает его пройти, говорит, как она рада, как будет рада Таня, ведь он так долго болел, совсем не звонил и не писал, а они не могли предать своего исключительного к нему уважения, ждали от него звонка, если уж быть откровенными, два раза звонили его сестре, но та ничего вразумительного не говорила, только уверяла, что идёт на поправку. Кроме этого крупного плана, в котором только её лицо да его силуэт, его профиль, когда оставляет на входной тумбочке свои перчатки, только общий план с обратной точки, на котором видна их незамысловатая хореография. Она прилежно суетится и убегает на кухню, он же, не делая лишних движений, уходит в другую сторону, мы слышим, как он моет руки, снова возвращается в прихожу, останавливается в проёме двери и спрашивает, не занята ли Таня и может ли он к ней постучаться. Конечно! Вы сделали такой сюрприз! Как здорово, что Вы пришли именно сегодня! Он идёт по коридору, камера медленно движется вслед за ним. Постучавшись и не дождавшись ответа, он открыл дверь, и из глубины комнаты, глубины кадра она бежит к нему, обнимает, её лицо, подбородком зацепившись за плечо, выходит на крупный план.

Его руки доигрывают аккорд, она допевает последний куплет. Как же я люблю, кода ты мне аккомпанируешь. Ни с кем мне так хорошо не поётся. Она такая красивая, во весь рост в кадре, облокотившись на рояль, расспрашивает о его самочувствии, он отвечает, выглядывая из-за пюпитра. Я кое-что написал. И очень хотел бы тебе сыграть. Играет девятую сонату. Камера иногда отворачивается от его крупного плана на её крупный план, и каждый раз она всё ближе к нему, и всё больше слёз наворачивается у неё на глазах.

Он доигрывает аккорд. Останавливается. Молчание. Она сидит рядом с ним на корточках. Так близко-близко. Это так красиво. Ты сам-то понимаешь, как это красиво?! Она целует его в макушку, берётся за его голову и смотрит ему в глаза. Пауза. Молчание. За кадром слышится, как открывается дверь. Она вскакивает и бежит в двери, на камеру, оставаясь на крупном плане. В кадр входит силуэт, она обхватывает его шею и горячо целует в губы. Всё это время в глубине комнаты, в глубине сцены сидит он и смотрит. Встаёт, подходит, прихрамывая. Мистер Северов!, восклицает А. с зарубежным акцентом, проглатывая ком в горле. Саша!, нежно произносит Северов и обнимает его. Как же я рад тебя видеть.