Пронёсся мимо, сломал по пути, остановился на дереве, осмотрелся и принял единственно верное решение. Остались лежать на корнях опавшие листья. Набежали работники парка, наскоро докуривая сигареты, граблями собрали листья, всё плотно забили в мешки и отправили в порт. Избегающий пенсию мужчина, которого ждёт жена и сын, погрузил мешки на корабль и отправился есть чебуреки возле бани. Корабль, полный опавших листьев, доставит их на остров, на котором не растут деревья. Листья высыпят под ноги младенцев, чтобы те, став юношами и девушками, красивыми, разными, могли сочинять стихи об осени, читать стихи об осени. И поэтому любить. А без осени нет любви. Старики целуют губами жёлтые листья, ставят их в рамки, кладут в могилы, унося с собой осень, которая есть вечная любовь, благодаря осень за любовь. Корабль вернётся. Но на берегу его никто не ждёт, потому что любовь всё поглотила, стала всем, нелюбви нет. Нелюбовь исчезла. Запив чебуреки пивом, мужчина выходит на улицу. «Тише», - шепчет ему на ухо ворона, «не спугни первый снег».

Не сразу становится понятно, что уходили они из дома ещё детьми, в самом начале полового созревания, бросив свои семьи и вызов их запретам, словно камень в окно ещё до того, как в их края впервые с караваном привезли стёкла. Но из памяти не вытравить вкус свежих абрикосов, таких сочных, что от укуса нежные струйки бегут по нерассчёсанной бороде и капают на белую льняную рубашку, прилипшую к коже в спустившемся в долину ночном тумане. Умирали они до ядер проржавевшими стариками, что удивительно, как налетавший сквозняк не превращал их в пыль, собранную на полу старого дома. И не сосчитать, сколько их детей и внуков их внуков спали на зелёном полу тюрьмы, построенной в первую гражданскую войну, и сколько этих войн было. Но в ночи кто-то поёт, а кто-то смотрит на звёзды, медленно сваливаясь с горизонта здравого смысла в попытках разгадать предсказания первых пришедших из леса цыган. Они смешали настолько крепкую кровь, что она прорастала буквально из пепла, из самых искореженных судеб, давала побеги, ломала плотины, затапливая плантации тростникового сахара. И как ни странно, ураган, сравнявший с землёй руины, стёрший последние следы на песке, был самым прекрасным событием с тех пор, как Ремидиос Прекрасная вознеслась на Небеса прямо с заднего двора, прихватив с собой вывешенное на солнце стиранное бельё.


Оккупировавшая город жара поставила счётчик на кислород ещё до осенних выборов, сделала нас рабами бесплодных вентиляторов, запретила сквозняк, внеся его и дождь в список иностранных агентов и нежелательных организаций. Потоки духоты, восходящие от раскалённого асфальта двора, поднимают до пятого этажа полк гвардии тощих, но жадных комаров, призванных следить за всеми, кто не спит и ворочается в мокрой от пока кровати. Задыхающиеся доходят до кухни шаги, оставленные в коридоре, все звуки стекаются и кружат, как мотыльки, вокруг жёлтой лапочки в вытяжке над плитой. Расчёсывая пропущенные укусы, я путаю огоньки верфей со звёздами, что-то напеваю под нос и вычерчиваю на земле в цветочном горшке маршрут из Коломны в Макондо.

Сигареты, лежавшие в коробке из-под конфет, курились наскоро, пока с шумом поднимался лифт до четвёртого с половиной этажа, где непременно застревал и продолжал движение после трижды прочитанной вслух молитвы Иоана Кроншдатского. Дети в форточку выкидывали фантики и недокуренные сигареты, соседи прятались в половицах так тщательно, будто и никогда не вылезали на поверхность, будто и не было их никогда, будто они никогда не играли во взрослые слова, записывая их на память мелками на куске асфальта. Отец входил, дети прятались внутри его огромного вдовецкого пальто, находили там запах пота, чернил и незнакомой женщины, оставившей длинный светлый волос на лацкане и номер телефона проходной ботанического сада, где она изо дня в день служила цветам и деревьям. Дети спрятали находку в коробке из-под конфет. Но позвонили только много лет спустя, году в 82-ом, когда стало не стыдно, если их голоса узнают.


Солнечная, отжелтевшая осень, сквер, остров. Коробка из-под конфет, в ней сигареты. Я сквозь года протягиваю сам себе руку, сидящему на скамейке там же, тоже осенью. Непредсказуемость будущего неизменна. Из ниоткуда жизнь течёт. Сжатая морозом Коломна притихла за окном. Мир предательски не рушится, словно ему всё равно, словно не взрываются сердца.


Сигареты в коробке из-под конфет.

Часы тикают, отбивают ноль и тридцать. Медленно ползёт по холодному полу застывшая сирень, распустившаяся в канун майских холодов. Жизнь сбрасывает форму и хрип сна.

Мы никогда и не были знакомы. Наша встреча осталась за скобками, за поцелуями, впитавшимися в губы одной женщины, прожившей целый век, видевшей такие бури, что матёрые бедуины оставляют на её могиле свои протёртые яростным песком куфии. Она выращивала сосны на подоконнике, я однажды видел в том окне своё отражение. Мы не были знакомы, но стекло окна всегда было готово однажды разбиться нечаянно отбитым им мячом. Так они и познакомятся, он будет звать её трелью велосипедного звонка, а она будет всегда зашнуровывать свою обувь уже на улице.

За выходящим остриём леса берегом озера в серой мороси плывёт огромный парусник, ветер доносит до меня скрип его уставших мачт. Сидя на заледенелом песке, я вспоминаю тикающие часы. Где-то за спиной летит лента электрички, в её волосах тоже развевалась лента, синички и снегири отстукивали аритмичную дробь по железному карнизу её окна. Рука держит руку, голова скатывается со стола, падает, но не разбивается, оставляет поцелуи на холодном полу, сирень становится фотографией гербария на обложке сборника стихов. Подарю ей эту книжку: он когда-то читал ей эти стихи вслух.

Проблема у всех одна. И море не слушает меня. Море волнуется, и что-то плывёт по волнам, а мне не зачем знать, где наполняется парус ветром, и зачем на звёзды смотреть в поисках ответа. Птица сидит на плече, в моём бессознательном, в твоём ключе, бьющем из недр замков дверей моих друзей. Дует с окна, я поджимаю ноги под себя. Море волнуется раз. Два, ты всегда права. Тебя просто нет, ты ушла, или я тебя не встречал никогда. Но почему я шепчу тебе на ухо, ты задуваешь свечу, в комнате становится совсем темно, я узнаю тебя по отсутствию. Море ждёт моряков, берег спит. Я не могу уснуть, я застывшая в термометре ртуть на отметке 37,1. Ни встать, ни лечь.

Гаснет вечер за окном,

В свете комнатном, густом

скрипичный ключ под потолком.

Толпа пахнущих костром

слов марширует за мостом.


Синеет снег. Желтеет дом.

Сосед скрипит в замке ключом,

в арке тенью за плечом

следит бездомный пёс за циркачом.


Густеет свет, и в горле ком,

глухой по крышам скачет звон.

Одиноко сидит за одиноким столом

красный стул с перочинным ножом.


Бегут по коридору часы за врачом,

а он в кандалы и бинты заключён,

охранник старый и слепой за углом

зарылся в усы и спит ни при чём.


В комнате свет, улица под фонарём.

Мы допьём чай и ещё пять минут подождём.