Часы тикают, отбивают ноль и тридцать. Медленно ползёт по холодному полу застывшая сирень, распустившаяся в канун майских холодов. Жизнь сбрасывает форму и хрип сна.

Мы никогда и не были знакомы. Наша встреча осталась за скобками, за поцелуями, впитавшимися в губы одной женщины, прожившей целый век, видевшей такие бури, что матёрые бедуины оставляют на её могиле свои протёртые яростным песком куфии. Она выращивала сосны на подоконнике, я однажды видел в том окне своё отражение. Мы не были знакомы, но стекло окна всегда было готово однажды разбиться нечаянно отбитым им мячом. Так они и познакомятся, он будет звать её трелью велосипедного звонка, а она будет всегда зашнуровывать свою обувь уже на улице.

За выходящим остриём леса берегом озера в серой мороси плывёт огромный парусник, ветер доносит до меня скрип его уставших мачт. Сидя на заледенелом песке, я вспоминаю тикающие часы. Где-то за спиной летит лента электрички, в её волосах тоже развевалась лента, синички и снегири отстукивали аритмичную дробь по железному карнизу её окна. Рука держит руку, голова скатывается со стола, падает, но не разбивается, оставляет поцелуи на холодном полу, сирень становится фотографией гербария на обложке сборника стихов. Подарю ей эту книжку: он когда-то читал ей эти стихи вслух.